Саша Кругосветов — писатель, куратор Санкт-Петербургского отделения Интернационального Союза писателей, член Союза писателей России, член Международной ассоциации авторов и публицистов APIA (Лондон).
Премии фестиваля «РосКон»: «Алиса» (2014), «Серебряный РосКон-2015», «Золотой РосКон-2019»; Международная премия имени В. Гиляровского 1 степени, 2016; финалист премии «Независимой газеты» «Нонконформизм»-2016, 2017, 2018; Гран-при международного конкурса Франца Кафки 2018; Лауреат Лауреатов Международного конкурса «Новый сказ» памяти П. П. Бажова, 2019; Лауреат Международной премии «Кафка — Синий кристалл», 2020; Лауреат I степени премии «Литературной газеты» имени А. Дельвига, 2020.
Мальбрук в поход собрался
Апории Буццати
Знойным летом 7128 года от сотворения мира…
В доме отца я прилежно занимался числами Фибоначчи, эвклидовой геометрией и ньютоновой физикой. Потом в сферу моих интересов попала гамильтонова механика, которая сформулировала классическую механику как коротковолновый предел некой волновой теории, что неопровержимо доказывает связь ньютоновой физики с квантовой механикой. Пришлось мне взяться и за уравнение Дирака, из которого следовало, что «электрон обладает собственным механическим моментом количества движения — спином, а также собственным магнитным моментом».
«Момент» — понятно, «количество» — понятно, «движение» — тоже, а «момент количества движения»? Почем «спином», а не «спиной»? Нет, это уже слишком! Но самое главное: я никак не мог разобраться, что за зверь такой «электрон», как его разглядеть, если он такой маленький, и можно ли его использовать в обычной жизни? Кирасу — можно, кольчугу — тоже, а меч булатный — так без него вообще не обойтись!
Хвала Всевышнему, я хорошо усвоил уроки францисканца Оккама о том, что следует без сожаления отсекать новые сущности, если нет достаточных оснований для их практического применения.
Всё! К чёрту «электрон», к черту «моменты» и «спины»! Пора прекратить бессмысленную игру в символы. Мы, к счастью, живем пока в семнадцатом веке: Гамильтон и Дирак еще не родились, а Вселенной Маклюэна не существует. А раз ее нет сейчас, то и вообще она вряд ли когда-нибудь появится!
Мир велик и огромен, а я пока ничего не знаю даже о собственном царстве. Большая Война давно закончилась, враги разгромлены и отброшены на Запад, далеко за пределы Синих Карпильских гор. Везде тишь и благодать: текут реки, благоухают цветы, девушки поют песни, плетут венки и бросают их в воду, гадая на Русальной неделе и на Ивана Купалу, суждено ли выйти замуж в этом году. С ними, девушками, всё ясно: они замуж хотят. А я ещё нигде не был, ничего не видел и даже не могу разобраться, что мне самому-то надо. Но труба зовет, собирайся в путь рыцарь, тебя ждут дороги и новая жизнь!
Мне было пятнадцать, когда я почувствовал себя взрослым, самостоятельно мыслящим и неплохо образованным, к тому же изрядно владеющим мечом и шпагой и готовым принять свое первое самостоятельное решение: оставить отцовский очаг и начать собственную жизнь. «Неплохо бы податься к иноземцам: к туманному Альбиону или даже в Новый Свет, но уж, конечно, не к дикарям Папуасии и не в голодную Японокантрию, — подумал я тогда, — а до этого следовало бы ознакомиться со своим королевством и попытаться достигнуть границ отчих владений — все говорят, что царство моего отца поистине огромно!»
В какую сторону направить свои стопы? Путь воина на кончике его копья. На Запад — непроходимые Карпильские горы, протыкающие острыми вершинами небо; на Север — холодные льды, на Юг — бескрайняя раскалённая пустыня. На Восток, — конечно, надо идти на восток в сторону восходящего солнечного диска — какие, собственно, здесь могут быть сомнения?
Покидая уютный дом, в котором ко мне пришло понимание красоты и гармонии, и нежную семью, пятнадцать счастливых лет окружавшую меня заботой и теплом, я наивно полагал, что мне предстоит совсем небольшое путешествие: через несколько недель доберусь до пределов отчизны и вернусь домой, полный новых впечатлений и интересных воспоминаний, соскучившийся по матери с отцом, по сестрам и братьям, по милым домочадцам.
Отец на ястребиной охоте, узнав о моих намерениях, сказал:
— Пусть идет, коль решил. Заодно проверим, стал ли он мужчиной, способным принимать собственные решения и доводить до конца начатое дело.
Мне показалось: он одобрил мое предприятие, но друзья и родные смеялись над бог знает что возомнившим о себе юнцом и, чтобы лишний раз подразнить младшего товарища и брата, пели веселую песенку:
— Мальбрук в поход собрался, миронтон, миронтон, миронтене, Мальбрук в поход уехал, Бог весть, когда придёт!
Я рассердился, сказал, что не люблю фарисейства, — тем более фиглярства — и потребовал немедленно прекратить недостойное нашей семьи ерничанье, после чего они перестали, наконец, шутить и спросили:
— Объясни нам непонятливым, зачем нужно тратить лучшие годы жизни на пыль дорог, дорожные харчевни и ночевки в поле, отказавшись от культурной жизни, гигиены и даже от обычных ватерклозетов?
— А еще и на утехи с непотребными девками из кабаков, — пролепетала служанка Долорес и заплакала.
Их сомнения и насмешки произвели большое впечатление на домочадцев, в результате лишь несколько наиболее преданных людей согласилось отправиться со мной.
Как я был тогда беспечен! Почему я не подумал о том, чем заканчивается песня: появляется паж, который приносит весть о смерти Мальбрука и сообщает, что на погребении рыцаря четыре офицера несли его кольчугу, кирасу и меч?
Утром во вторую декаду сентября, с наступлением бабьего лета…
Я отправился в путь, а в голове еще звучали слова песни «Мальбрук в поход собрался». Мальбрук — язвительно исковерканное имя герцога Мальборо. Но я-то, слава создателю, не герцог никчемной островной Англии, а самый настоящий принц, сын короля, наследник огромного царства-государства, — пусть сигареты называют столь неблагозвучным именем! Но особенно обидно было вспоминать замечание моей крошки Долли. Я к ней всей душой, а она заподозрила, будто я хочу променять ее объятия на общество трактирных девок-замарашек — как только она могла подумать такое?
До этого путешествия мне редко доводилось отлучаться из родного дома, и потому, как только пределы города остались позади, неприятные мысли тут же покинули меня, и весь первый день был наполнен новыми впечатлениями и небольшими радостными открытиями.
На второй день дорожные наблюдения уже меньше увлекали меня, и, когда к вечеру мы разбивали лагерь для ночлега в безлюдной долине, покрытой длинными полосами теней пирамидальных тополей в лучах заходящего солнца, мне вспомнился родной очаг, и я почувствовал неожиданную тоску по прежним радостям и утехам. Тогда я написал письмо родным и отдельную записку малышке Долли, и хотел было отправить домой гонца, чтобы передать послания, но, вспомнив, как два дня назад все дружно высмеивали меня, решил не посылать письма и положил их в отдельную шкатулку. «Ничего страшного, — успокаивал я сам себя. — Через несколько недель я вернусь, и всё станет на свои места».
После некоторых размышлений я пришел к выводу, что надо бы выяснить, насколько далека граница, выбрал лучшего всадника, верного мне человека, дал ему арабского скакуна из королевской конюшни и поручил отправиться наутро впереди нашего отряда на поиски края отцовских владений.
«Доберешься до пограничной заставы, скажи офицеру, чтобы он организовал нам встречу, и, не мешкая, возвращайся назад, — сказал я ему. — Если в течение пяти дней не достигнешь границы, тоже поворачивай назад».
Запыленный гонец на коне с провалившимися боками появился лишь вечером шестого дня и сообщил, что до заставы он не добрался. Я рассчитывал, что он один, налегке, да еще на резвом скакуне, сможет преодолеть расстояние вдвое большее, чем прошла за то же время наша группа. В этом случае он встретился бы с нами пополудни седьмого дня. Но оказалось, что он двигался несколько медленнее и прошел за это время путь всего в полтора раза больше нашего: если мы за шесть дней прошли четыреста восемьдесят верст, то он покрыл семьсот двадцать.
Я разрешил всаднику отдохнуть и продолжить путь в общей группе, написал еще два письма (родным и малышке Долли) и тоже не стал посылать их домой, а положил в шкатулку. Выбрал другого гонца, бородатого юношу с черными как смоль волосами, и поручил ему отправиться поутру на поиски границы и вернуться назад, если в течение десяти дней не найдет ее. Утром опытный всадник пришпорил лошадь, другого моего араба, и, опережая наш отряд, умчался в пыльную даль. Через двенадцать дней он вернулся, но, как и первый гонец, ни с чем.
Мы проходили мимо новых сел и деревень, городов и городков, встречали множество разных людей. Все они были похожи на жителей моего города, говорили на том же языке, оказывали мне положенные знаки внимания и утверждали, что они мои подданные.
У этих людей были те же жалобы, что и у горожан в столице: споры из-за земли, денег, из-за детей и женщин. Все просили меня помочь им, рассудить их по совести и по закону.
«Но я не король, — объяснял я, — просто принц». «Король далеко, как до него добраться?» — вздыхали они, и мне приходилось заниматься разрешением их спорных дел.
Прошло три луны, мы двигались вперед, границы не было видно.
Может, это козни моего географа, он не хочет далеко уходить от столицы и специально подмагничивает компас, чтобы нам двигаться по кругу? Да нет, мы все время движемся на восток: утром солнце встает как раз перед нами, а заходит — за спиной. А может, наше королевство не имеет пределов? Если оно беспредельно, мне никогда не дойти до его конца.
Зачем я решил искать границы нашего царства, если оно безгранично? Надо было ловить удачу в заморских краях, отправиться в путь не на коне, а на корабле: по Альдоге, она же Нёво, потом выйти в Литориновое море, а там уже рукой подать до Ингерманландии, до Шведчины с Неметчиной и даже до туманного Альбиона. Сразиться с саксами.
Я не нуждаюсь в советах, лишь слабак ищет ответы на свои вопросы у чужого разума. Написал письма домой, но, тем не менее, почел за благо тоже не отправлять их, а положил в шкатулку, — нужно ли родным знать о моих слабостях, колебаниях и сомнениях? — я уже выбрал свой путь и теперь обязан пройти его до конца и вернуться домой с победой! От этих мыслей мне почему-то стало легче, и я почувствовал силы для принятия самого сложного в моей жизни решения! Выбрал всадника, моего одногодка на лучшем моем скакуне, поручил ему хорошо подготовиться, взять достаточно еды и денег, наутро выехать на восток и, что бы ни случилось, не поворачивать назад, пока он не достигнет пограничной заставы. Гонец унесся на восход солнца и не вернулся.
Прошло несколько лет, за это время наш отряд перевалил кряжи Гиперборейских гор, переправился на паромах через огромные реки Ап, Ионесси и Елюенэ. Мы продолжали двигаться вперед. Я убеждал себя в том, что вокруг нас раскинулась та же самая моя страна: над нами тот же купол небес, и пролетающие над нами облака видим не только мы, но и жители столицы. Люди говорят на том же языке, отдают нам обычные почести, просят разрешить те же проблемы, что и в других краях, а птицы поют те же самые песни.
Но как я ни уговаривал себя, мне казалось, что мы уже все-таки не в своей стране и я ей — и людям, и ветру, и птицам — совсем чужой.
Ветер заносит следы нашего пути, новые лица и страны — непознанная школярами наука.
Мы интересовались у купцов и паломников, расспрашивали бродяг и нищих на рынках — все, как один, говорили, что граница недалеко. И когда мнимые свидетели начинали сомневаться и, по их словам, можно было понять, что они говорили о близости границы только, чтобы нас как-то утешить, я призывал своих людей не сдаваться и продолжать движение на восток — вперед, только вперед! Это же наша страна, и мы должны узнать ее пределы — если не мы, то кто же?
Беспредельно только время, материя имеет начало и конец.
Прошло уже десять лет после того, как я отправил последнего гонца. Интересно, почему он не вернулся? Может, заболел или попал в лапы к разбойникам, а может, просто загнал свою лошадь? Что если он все еще скачет вперед и не может достичь предела моей страны, что если он никогда не вернется? В это трудно поверить… О, Господи, этот гонец служит мне так стойко и преданно, удастся ли мне когда-нибудь вознаградить его по заслугам?
Больше десяти лет в дороге! Мой дом, тепло домашнего очага, мать и отец, братья, сестры и даже малышка Долли, которую я до сих пор любил, — все удалялось, расплывалось, теряло свои очертания в мареве раскаленного воздуха — а было ли это на самом деле? Мне уже почти не верилось в их существование. Но я еще мог верить в себя, в своих спутников, — их суровые лица я видел каждый день, и каждый день они делили со мной тяготы походной жизни — в людей моей страны, которым в меру своих сил помогал разрешать их тяжбы, и в дорогу, которую однажды я сам себе выбрал и которой буду следовать, пока есть силы или пока не достигну предела моей фантастически огромной страны.
Отец, ты учил меня быть верным своему призванию, идти до конца и не сворачивать с выбранного пути. О, моя маленькая Долли, как ты могла ревновать меня к придорожным шлюхам — разве я покинул бы тебя, если бы не сыновний долг перед моим отечеством?
Я написал письма, в которые вложил всю боль тоски от разлуки и положил их в шкатулку. Можно было бы отправить их домой, но я оказался так далеко от столицы, что никакому гонцу уже не по силам доставить пакет с письмами моим близким.
Как всегда, завершив написание посланий, я почувствовал новый прилив сил, будто только что поговорил с родными и получил их одобрение и поддержку. Выбрал еще одного всадника, сына моей кормилицы, поручил ему хорошо подготовиться, взять с собой достаточно еды и денег, наутро выехать на восток, быть осторожным в пути, не заболеть, не попасть в руки разбойников и, что бы ни случилось, не поворачивать назад, пока он не достигнет пограничной заставы.
Минуло еще десять лет — больше двадцати лет с тех пор, как я покинул отчий дом.
Однажды на закате мы вошли в довольно большой город, и в мэрии меня, как всегда, встречали с подобающими почестями; там же я узнал и о новостях, пришедших из столицы. Мне дали прочесть депешу — странное, пожелтевшее от времени письмо, в котором я встретил давно забытые имена, непривычные и непонятные обороты речи, изъявления чувств (неизвестно чьих и неизвестно, кому направленных), которые были мне тоже совершенно непонятны.
Смысл части депеши так и не дошел до меня, но все-таки я многое узнал из нее: о том, что отец ушел в мир иной, власть и корона перешли моему старшему брату, что мать еще жива и приблизила к себе Долли, у нее растет сын, которого, как и меня когда-то, пичкают числами Фибоначчи, эвклидовой геометрией, ньютоновой физикой и даже гамильтоновой механикой, — пропади они все пропадом! Судя по описаниям ребенка и дате отправления депеши, можно было определить, что сыну Долли сейчас должно исполниться двадцать лет.
Из той же депеши я узнал, что перед смертью отец наказал мальчику, как только тому исполнится пятнадцать, отправиться в поисках границы королевства. «Если он послушался моего отца, то уже почти пять лет идет по нашим следам», — подумал я. Еще я узнал, что в столице многое изменилось: достроена крепостная стена; на месте дубовой рощи, где в детстве я любил стрелять из рогатки по воронам, где занимался фехтованием и верховой ездой, теперь построены пороховые погреба, казармы и плац для маршировки. И все-таки это был мой город, моя малая, немного постаревшая родина!
Несколько дней я разбирал тяжбы горожан, а, когда освободился, написал письма домой, на это раз их было три: матери, Долли и ее сыну, и тоже не стал их отправлять — пусть хранятся в шкатулке! Наверное, никто и никогда не увидит этих писем, а жаль: мне бы хотелось, чтобы смелый мальчик, покинувший уютный очаг в столице царства, прочел послание от рано поседевшего странника.
Я подготовил и отправил еще одного всадника, чтобы тот, во что бы то ни стало, достиг пограничной заставы и привез мне благую весть об этом. Это был уже третий гонец в никуда, в черную, глухую, беззвучную бесконечность. Почему отец разрешил мне уехать, почему не предупредил, что путешествие будет в один конец? Теперь уже поздно думать о прошлом, обратной дороги нет.
Через десять лет я вынужден был констатировать, что и третий посланник не вернулся. Более тридцати лет в пути! Я старался не думать, что случилось с третьим гонцом, хотя мне, конечно, было жаль этого замечательного всадника и преданного воина, жаль было и лучшего моего скакуна. В последние годы я все чаще склонялся к мысли о том, что никакой границы не существует.
Что это такое — граница? Разделительная застава, высокая стена, уходящая за горизонт влево и вправо, непроходимые горы, глубокие расколы в земной коре, непролазные болота… Наверное, просто невидимая линия, за которой начинается другая страна. И если перейти такую разделительную линию, я даже не замечу ее и в своем слепом порыве, в параноидальном ажиотаже, буду идти вперед и вперед и вести за собой поверивших мне людей — слепой поводырь слепых!
Как мне узнать о том, что мы уже в другой стране? Там будут другие люди, они будут говорить на чужом языке? Вряд ли я сумею это заметить. Я уже и сам не похож на чистого юношу, покинувшего когда-то столицу королевства, и моя речь тоже все меньше походила на то, как говорили в отцовском доме. С каким трудом давалось мне понимание языка древней депеши, врученной десять лет назад в мэрии: большинство слов в ней было совсем незнакомо. И предложения составлялись как-то непривычно. Правда, во всех городах, что мы миновали за это время, чиновники мэрий и горожане принимали меня как своего сюзерена и ждали разрешения своих самых трудных проблем — значит, они считают себя подданными моего королевства.
Так где мы все-таки — еще в своей стране или давно уже пересекли границу королевства?
А может мы уже в стране мертвых? Однажды мне приснился сон, что я вернулся домой…
Я написал письма матери, братьям, Долли и, конечно, юноше, идущему по стопам человека, которого он не знал и никогда, видимо, не узнает. Какие советы мог дать юноше этот человек? Разве он сам чего-то достиг на выбранном пути, разве хоть для кого-то он стал уже примером и образцом? Так и не решив, о чем следует поведать молодому и дерзкому рыцарю, я просто написал, что скучаю без него и, если бы нам довелось когда-нибудь встретиться, это стало бы для меня самой большой радостью. Потом мне вспомнились слова отца, сказанные при прощании, и я решил по-своему повторить их в письме рыцарю: «Следуй, мой друг, однажды выбранному пути. У тебя будет цель. Заодно и проверишь, способен ли ты принимать трудные решения и доводить до конца начатое дело».
Новенькие, только что написанные послания тоже не были отправлены: до столицы слишком далеко, а найти отважного рыцаря в безбрежных просторах нашей страны вряд ли по силам моему посланнику. Все мои самые сокровенные мысли и переживания последних тридцати лет были теперь в этих письмах, сложенных в одной шкатулке. Еще один всадник — четвертый, лучший из лучших, смогу ли я в следующий раз найти хоть одного такого? — был отправлен в сторону восхода солнца в надежде, что хотя бы он принесет мне когда-нибудь благую весть.
Теперь я понимаю, тебя, отец. Ты дал мне жизнь и отправил в путь, чтобы я мог узнал, сколь огромно и велико царство, врученное нам волею судеб. Не таково ли и само бытиё наше, которое уподоблю я моей стране: богатой, необъятной, бесконечно разнообразной, без конца и без края? Велика и могуча жизнь, подаренная нам Господом просто так, ни за какие особые заслуги: владей ей, пользуйся, пей жадными глотками и никогда не находи утоления своей жажды! Но ведь и она имеет свои пределы. Мои силы уже не те, что прежде, стан не столь гибок, глаза потускнели, все реже улыбка белой волной прибоя освещает мое лицо. Наверное, я уже немного устал от бесконечной дороги. Когда-нибудь завершатся мои земные странствия, но где-то, наверное, положен предел и моей родине. Вопрос только, достигну ли я его в конце своего пути?
Прошло ещё десять долгих лет. По привычке я написал письма родным. Жива ли моя матушка, а бедная Долли? Интересно, где сейчас отважный муж, ещё в юности вознамерившийся повторить путь своего безрассудного и легкомысленного предшественника? Жив ли он, вынес ли тяготы долгого пути или все-таки развернул назад своего коня? А может, встретил нежную девичью душу, скинул рыцарские доспехи, да и осел, в конце концов, в теплом уюте повседневной рутины?
Как же много мне хотелось сказать всем этим людям! Шкатулка становится тяжелее и тяжелее — не могу понять, зачем я пишу письма, зачем сохраняю? Мои переживания и любовь исчезнут вместе с бренным телом немолодого искателя несуществующих пределов, а никому не нужные письма истлеют и развеются по ветру.
Воображение доставляет нам больше страданий, чем действительность, — сказал Сенека.
Вот ты стоишь перед нами, пятый всадник, вернейший из верных, — ты последний, кого я посылаю в поисках того, чего, возможно, и нет на белом свете — на тебя все мои упования, ты — последняя надежда уставшего от жизни странника!
Где-то всё же есть конец этого пути, но мне, видимо, уже не добраться до него. Удивительно, как некоторые вещи неожиданно превращаются в собственную противоположность. Посетившая меня на ночь мысль о том, что шансы одинокого искателя пределов при жизни выполнить свою миссию с каждым годом становятся всё меньше, наутро оборачивается новой надеждой, которая вновь зовёт меня в лиловые вересковые пустоши и к синеющим неизведанным горам. Видимо, мы все-таки приближаемся к недостижимой, казалось бы, цели — вокруг разливается необыкновенный свет, который можно увидеть разве что во сне. Здесь другие деревья, другие горы и реки. С виду они такие же, но я твердо знаю: горы, реки и деревья созданы из какой-то особой волновой, постоянно струящейся и клубящейся материи. Мне кажется, что внутри неё я уже разглядел множество мельчайших электронов и фотонов, мне становится понятен смысл уравнения Дирака. Теперь не только невидимые крупицы вещества теряют локализацию и могут находиться одновременно в разных точках пространства, но и все окружающие предметы приходят в движение, я вижу их здесь и одновременно совсем в других местах. Да и сам я теперь не только здесь: могу, например, наблюдать за собой, выходящим сорок с лишним лет назад из ворот отцовского замка.
Однажды приснился сон: наконец-то я вижу себя на вожделенной и недостижимой границе моего царства (мне осталось идти до нее чуть больше десяти лет), вижу своего первого гонца, да это он, — жив, слава создателю, но, боже, как он постарел! — гонит и гонит своего коня, весь в движении, весь светится от того, что несет благую весть, но он, однако, еще так далеко!
Мне кажется, я уже видел этот сон.
Как я раньше не понимал: в мире нет ничего такого, что имело бы границы!
Отец показывал мне в галилееву трубу Млечный путь, планеты и звезды, стремительно улетающие в бездонную черную мглу. Его Величество Электрон кажется мне теперь бесконечно сложным, сотканным из непостижимо мелких кусочков и волн, и путь в этот микромир столь же бесконечен, как и путь к краям Вселенным, где все может быть устроено совсем наоборот: где смогут, наконец, пересечься параллельные прямые и самые малые из созданий Божьих станут самыми большими.
Жизнь возвращается ко мне, я поднимаю свой лагерь, мне вновь интересно, что ждет нас впереди. Необычная тревога охватывает меня. Что это — воспоминания о покинутых радостях отчего дома или нетерпение, желание поскорее увидеть новые земли там, куда мы держим путь? Послать ли еще одного гонца, чтобы разведать путь? Или просто двигаться вперед и со временем встретиться с первым гонцом, от которого мы все узнаем?
Как-то вечером, зимой или осенью, не помню, когда я в одиночестве ужинал, в палатку вошел тот, кого ждали целую вечность и не надеялись увидеть, — мой первый гонец. Посланец с трудом держался на ногах от усталости, но мог ещё улыбаться. Мы не виделись сорок четыре года! Он достиг заветной цели за тридцать шесть лет и восемь месяцев и сразу двинулся назад — навстречу моему кортежу. А мне еще идти и идти — одиннадцать долгих лет! Когда отряд дойдет до границы нашей страны, мне будет семьдесят!
Я уже не тот, что раньше: усталость все чаще сковывает мои члены и не исключено, что черный плащ смерти обнимет меня прежде, чем я достигну пределов царства.
О, этот фантастический всадник, он счастлив тем, что выполнил поручение своего принца, достиг края нашего мира и принес к тому же пакет с письмами, доставленный на пограничную заставу почтарем из столицы за несколько дней до его прибытия. Вот они передо мной эти письма — они написаны сорок четыре года назад, сразу после того, как я покинул родной город. И все эти годы мой всадник гнал и гнал своего скакуна — через леса, пустыни, горы, переплывал реки и озера — трудно представить, сколько лошадей он сменил на этом длинном пути, прежде чем встретился со мной!
Отправляйся на отдых, великий воин! Ты можешь продолжить путь вместе с отрядом, а можешь направить коня в сторону столицы — доберется ли гонец до нее, ведь на это уйдет почти тридцать лет?
Я устроил праздник в честь возвращения посланника, — праздник познания пределов! — щедро одарил его за благую весть и за письма родных тоже — вот только открывать их мне совсем не хотелось.
И все-таки я заставил себя прочесть пожелтевшие, непонятные, полные несусветной чепухи сообщения из мира, которого уже давно не существует даже для меня, — письма чужих людей, ненужные письма! Лишь одна короткая запись, выведенная на листке рукой отца, привлекла мое внимание и заставила задуматься. Несколько раз я перечитывал ее, и вдруг мне показалось, что события и перипетии моей нелепой и бессмысленной жизни (в которой была только одна доминанта: доказать всем и, в первую очередь, самому себе, что я человек долга, что умею принимать решения, брать на себя ответственность и доводить до конца начатое дело), хаос и пестротень путевых впечатлений и воспоминаний, неожиданно оформились в некую стройную конструкцию. Мысли и события встали на свои места, и я увидел величественное и прекрасное здание собственной жизни, которое мне за сорок четыре года странствий удалось построить. Что это было — мираж, чудесное видение, яркая вспышка или кратковременное затмение разума? Путник должен уметь жить реалиями — я решил выбросить глупости из головы и постараться забыть о записке отца. Прав Сенека!
Мы двигались вперед. Я радовался, что люди идут ко мне, сыну короля, для решения насущных проблем и мне пока хватает силы и доброй воли помогать им. Каждую встречу и каждое новое впечатление я принимал с таким восторгом, будто это был первый день путешествия. Если мой второй гонец жив, мы встретимся с ним через два года, то есть на сорок шестом году пути. Так и случилось. К моему глубокому удивлению, он тоже привез мне с заставы пакет писем из столицы. Они были отправлены через два года после того, как я ее покинул. Как отец рассчитал, чтобы почтарь со вторым пакетом прибыл на заставу незадолго до появления там моего второго посланника? Видимо, он знал, где находится край царства, и понимал, куда и когда я буду посылать гонцов. Я не стал читать этих писем, потому что среди них не было послания одного единственного человека, который интересовал меня, — мальчика, сына Долли, он был тогда еще совсем маленьким.
Жизнь моя приобрела, наконец, смысл и конкретные очертания. Я жадно впитывал новые впечатления. Вокруг была моя страна, и в ней жил мой народ. По мере нашего продвижения на восток среди жителей королевства стало появляться все больше подданных с раскосыми глазами. Это происходило, наверное, от того, что им приходилось дольше смотреть на солнце. Тем не менее, можно было не сомневаться в том, что это мои подданные, потому что одевались они как люди столицы, разве что беднее, говорили на моем языке, принимали меня как королевского сына и обращались со своими просьбами. Я смотрел на своих спутников, на себя в зеркало — мне казалось, что мы тоже стали немного раскосыми.
Дальше все было понятно: появились третий и четвертый гонцы, они прибыли вовремя и привезли пакеты с письмами, которые я тоже не стал читать. Это случилось на сорок восьмой и пятидесятый годы наших странствий.
Моя миссия близилась к завершению — через пять лет я должен достигнуть границы моего королевства. Все мои спутники устали от такой жизни и раньше времени состарились — мы пятьдесят лет покрывали каждый день по восемьдесят верст, не больше, но и не меньше, а если и останавливались где-то, старались в последующие дни наверстать упущенное. Нужно ли посылать шестого гонца? Мне не найти уже всадника, который смог бы двигаться в полтора раза быстрее моего эскорта. А отыщи я, паче чаяния, такого, — самого сильного, самого верного — он отправился бы в путь и вернулся ровно через четыре года. Это если бы у него все шло, как в математической задаче: из пункта А в пункт Б…
Но жизнь не школьная задачка, все может пойти совсем по-другому. А что если четыре года спустя гонец прибудет на место встречи и не найдет меня? Лишь увидит на горизонте огни лагеря члена королевской семьи и подумает: в чем причина, почему принц прошел за четыре года меньше обычного? Мой верный гонец войдет в палатку с пакетом нелепых, никому уже не нужных писем в руках и остановится у входа, увидев своего сюзерена, неподвижно лежащего на походной койке. По правую и левую руку от меня будут стоять два солдата с факелами в руках. И вся тяжелая нечеловеческая скачка моего посланника окажется напрасной. Всё может случиться — нет, шестого всадника никуда отправлять не надо!
Через два года прибыл последний, пятый всадник — тоже с письмами. На него была вся моя надежда, когда-то он был самым главным! Теперь стало ясно: этого гонца можно было не посылать. Следует, однако, признать, что он совершил настоящий подвиг: путь пятого всадника оказался короче других, но, уходя на задание, он был намного старше тех, что покидали лагерь совсем молодыми или зрелыми, полными сил мужчинами. О твоем подвиге, мой друг, я не забуду всю оставшуюся жизнь!
Прошло еще три года, и мы увидели красный песчаный берег и безбрежное синее море. На берегу была застава с флагами нашего королевства. Отмеренные мне пятьдесят пять лет после выхода из ворот столицы почти истекли. Я уже не мог ни идти, ни ехать на лошади. Меня везли в специальной карете, но я строго следил, чтобы группа каждый день неизменно покрывала расстояние в восемьдесят верст. Четыре офицера заставы встретили меня и оказали необходимые почести. Всадники эскорта помогли снять кольчугу, кирасу и меч с пояса — верные железные друзья мне больше не понадобятся; я просто сидел в кресле на берегу и смотрел на море и вечернее небо. Дневное светило за моей спиной готовилось к ночи, на вечернем небе можно было разглядеть свет Венеры и четырех звезд. Венера, казалось, улыбалась мне и говорила о любви, а звезды — о четырех добродетелях: мудрости, справедливости, мужестве и умеренности. Я взглянул на старшего из офицеров заставы: он показался мне похожим на Катона Младшего Утического, величественного стража Чистилища.
Подошли рыбаки, и я спросил их, чье это море? Это море вашего королевства, ответили они. А далеко ли оно простирается и есть ли ему конец? Мы не знаем, есть ли ему конец, никому из нас не удавалось добраться на лодке до противоположного берега или увидеть его. А встречали вы когда-нибудь рыбаков с другого берега? Нет, ответили рыбаки, никогда такого не было. «Значит, это не граница царства, — подумал я. — А застава стоит здесь, просто потому что ее нельзя поставить на море».
— Приходили к вам еще какие-нибудь письма? — спросил я офицеров.
— Писем больше не было, — ответил один из них. — Но три луны назад пришла депеша с новостями из столицы.
Он назвал дату, когда ее отправили сюда, это произошло через восемнадцать лет и четыре луны после того, как я покинул свой дом. В депеше говорилось, что мой брат, коронованный после смерти нашего отца, скоропостижно скончался и ушел в мир иной, власть и корона перешли его сыну.
Я поблагодарил своих спутников, раздал им всё, что у меня было, и распустил отряд. Мне самому придется остаться здесь, потому что, скорей всего, я уже не переживу эту ночь. Позвал офицеров заставы, передал им тяжелую шкатулку и сказал:
— Сюда, к вашей заставе, приближается отважный рыцарь, прекрасный принц нашего королевства. Возможно, он направит вам гонцов, чтобы узнать, где застава, или сам прибудет в сопровождении свиты. Вручите ему или его гонцам шкатулку с письмами. Что передать на словах? Ничего не надо передавать, все уже здесь. Впрочем, я, пожалуй, напишу ему еще одно письмо.
Мне вспомнилось послание отца, — я получил его на сорок четвертом году моих странствий, но только сейчас, по прошествии еще одиннадцати лет, осознал, что он хотел мне сказать. И вот, что я написал тому, кто шел вслед за мной:
«Мой сын, единственная услада моего сердца. Ты, наверное, задаешься вопросом, что заставило меня выбрать и пройти путь, в пять раз больший расстояния до Луны, и как этот путь разместился на нашем небольшом и уютном земном шарике? Хотелось бы мне самому ответить тебе, но нам, увы, не суждено встретиться. Сколько отпущено моему сыну — пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет? Каждому отмерено свое, и ты придешь сюда в последний день своей жизни. А я не смогу ждать ни двадцать пять, ни двадцать, ни пятнадцать лет, ни даже один год — моих сил хватит только на одну эту ночь. Буду смотреть в звездное небо и думать о тебе. Может быть, мне удастся встретить еще один восход солнца. Если до тебя дойдёт это письмо, значит, ты совсем близко, значит, ни за что уже не повернешь назад и обязательно достигнешь края нашей земли. И потому настала пора сказать тебе главное. Ты должен понять, что мой старший брат, твой уважаемый дядя, к сожалению, так и не смог стать настоящим королем нашего царства, а его коронованный и, возможно, весьма достойный сын — тоже, видимо, им не станет. Я ухожу, и из тех, кто по-настоящему принял это царство и копытами своих коней измерил его, остаёшься только ты. Ты один и есть настоящий хозяин этой земли».
«Поймет ли сей славный муж, что означает «стать хозяином земли»? — подумал я. — Почему нет? Его безрассудный предшественник разобрался, и он сможет — в особенности, если проявит интерес к смыслу и скрытой поэзии уравнения Дирака».
Положив письмо в шкатулку и вручив ее офицерам заставы, я почувствовал, что сделал всё необходимое. Мне теперь не о чем жалеть. Интересно, как получилось, что отец, достигнув в свое время края нашего царства, сумел вернуться домой, а потом еще успел вместе с матушкой родить кучу мальчишек и девчонок и меня в их числе? И еще вопрос: если его нет теперь в столице королевства, то где он? Не отец ли прислал Венеру и четыре ночных звезды, чтобы поддержать меня в трудную минуту?
На душе было легко и радостно: вспомнилась веселая концовка песни о Мальбруке:
Четыре офицера, миротон, миротон, миронтень,
Четыре офицера за гробом шли его.
Один его кольчугу, миротон, миротон, миронтень,
Один его кольчугу, другой кирасу нес.
А третий меч булатный, четвертый ничего!
Только сейчас я понял, какую счастливую жизнь прожил! Они были правы, мои домочадцы, это действительно песенка обо мне:
Теперь мы всё пропели, миротон, миротон, миронтень,
Теперь мы всё пропели, и песне той конец!
Последняя схватка
Король понял, что жизнь клонится к закату, — старый лев решил покинуть прайд.
Казалось бы, у царя зверей не было причин сомневаться в своей силе и власти. Его бесчисленные потомки и сейчас еще держали в страхе обитателей степей севернее Сахары и лесов на подступах к Атласским горам. Пищи им хватало: на ступенчатых плато северной Африки водится немало кабанов, оленей и степных антилоп-бубалов.
Кто может сравниться размерами и силой с великим львом — возможно, единственным берберийским львом, сохранившимся в Африке?
От его ночного рева в ужасе просыпались жители окрестных деревень. Огромная, черная косматая грива, отрастающая у таких львов из-за избытка гормона ярости, вызывала страх у молодых самцов, блуждающих по пустыне в поисках добычи и самок, и в схватке была неодолимым препятствием для их молодых клыков и когтей. Кто мог бы сравниться с самим королем? Разве что его собственные братья и сестры — какие они были красавцы! Живы ли они? Мы-то с вами знаем: многих из них отловили и содержат в зоопарках марокканского короля Хасана II и эфиопского императора Хайле Селасие I. Но есть ли еще на свободе дикие берберийские львы, кроме этого последнего потрясающего самца, неизвестно.
Превратности судьбы не вызывают у немало повидавшего благородного животного ничего кроме презрения. Чем можно удивить короля прерий, достигшего высшего уровня звериного величия, что нового, неизвестного для себя, может он сотворить в этой жизни? Прогнать очередного поверженного молодого льва, сорок раз за день покрыть еще одну молодую львицу, сломать хребет очередной самоуверенной и отвратительной гиене?
Семейные радости — рождение малышей, их писк и возня — не особенно радовали его и тогда, когда он был еще совсем молод, когда только сверг прежнего властелина и осваивал роль главного самца прайда.
Не особенно увлекала его и коллективная охота. Здесь все определяли ловкие добытчицы, быстрые и беспощадные львицы его семейства, а им помогали набирающие силу молодые львы. Не царское это дело выслеживать, окружать, догонять и убивать жертву. Как только лев стал правителем, он только издалека следил за действиями семьи на охоте и в дальнейшем приближал к себе, отмечал своим особым благоволением наиболее отличившихся её членов. Когда-то в этих краях близ Агадира или Марракеша во множестве встречались буйволы, жирафы и даже карфагенские слоны, их и сейчас можно иногда встретить. Его львицы с помощью молодняка могли завалить даже таких гигантов звериного мира. Они брали на себя все труды и риски, проявляя чудеса отваги, — ведь многие из них во время охоты получали увечья и даже гибли от ударов этих могучих животных. Сам же он приближался к добыче, лишь когда дело было сделано. Подходил не торопясь, члены семейства разбегались, и он получал свою львиную долю. Остальным разрешалось приступить к пиршеству лишь после того, как повелитель заканчивал трапезу и отходил в сторону.
Король владел здесь всем и вся, отгонял молодых львов, пришедших со стороны и посягающих на его место в прайде. Он защищал самок и молодняк от нападения шакалов, гиен или леопардов, и уступал дорогу только стаду слонов, если те пересекали место их отдыха. И пока это у него прекрасно получалось.
Но прошло много ночей и лун, и он почувствовал усталость. Самки, которые борются за место первой львицы. Беспокойные и похотливые львята, которые постоянно путаются под ногами. А надменный двухлетний молодняк, у которого уже прорастают гривы, — они уверены, что весь мир и все самки существуют только для них — таких следует вовремя изгонять из семьи…
Уходите из прайда, ищите новые семьи и доказывайте там свое право стать вожаками. Сколько раз он всё это уже проделывал!
Теперь бывший король уверен, что покинул стаю по собственному почину. Он достиг такого уровня звериной царственности и достоинства, что может позволить себе жить один. Ему кажется, что теперь он будет по-настоящему счастлив и свободен. Но отчего так беспокойно рыщет он среди чахлого сухого кустарника, почему столь часто озирается по сторонам и принюхивается, что беспокоит его? Какие неясные звериные воспоминания теснятся в его огромной королевской голове и мучат его? Почему он оставил без присмотра свой прайд, почему нарушает гармонию и симметрию природы и бродит теперь один в этих диких прериях, где законом свыше предустановленно обязательное «каждой твари по паре»?
Нет, он ушел не из высших соображений — какие особые соображения доступны зверю, рожденному убивать? Всегда при нем всё, что льву нужно для жизни: хитрость, ловкость, изворотливость, отточенные навыки охотника, грубая и несокрушимая сила, безжалостность, инстинкт властителя…
Королю не хочется признаться самому себе, что его просто выгнали из прайда. Он всем опостылел своим бездельем и претензиями на безоговорочное господство. Молодые львы сами уже в состоянии отогнать пришельцев, защитить молодняк от нападений леопарда или гиен. Зачем им нахлебник весом почти двести пятьдесят килограмм? Молодняк дружно отогнал короля от убитого бубала, а львицы не стали вмешиваться — возможно, они привыкли к нему, а привычка убивает страх. Это продолжалось уже несколько дней, его не раз оттесняли от добычи и допускали поесть чуть ли не в последнюю очередь. Вот и пришлось оставить свой прайд, бросить на произвол судьбы без доминантного самца.
Наступил вечер, надо бы поесть, но вокруг не видно живности, — ни антилопы, ни даже мангусты — одни кусты и термитники.
Он бродит в одиночестве три дня без еды и каждый день теряет в весе десять килограмм, становясь все слабее и слабее.
Солнце садится, и тень одиноко бредущего льва удлиняется. Зверь смотрит на свою тень, и ощущение собственной никчемности и неприкаянности на время оставляет его. Лев думает, какой он всё еще огромный и мощный и что нет в природе другого такого величественного и могучего льва. Да нет, бывший король уже не столь велик и силен как раньше — возраст, голод и одиночество делают свое дело. Тем не менее, он еще производит впечатление монументального и царственного зверя и выглядит владыкой прерий, в котором воплотился неукротимый дух дикой природы и таинственная магия доисторической тьмы, праматери нашего мира.
В этот вечер льву повезло — он встретил одинокого бородавочника, самца дикой африканской свиньи, одного из самых безобразных существ в мире. С возрастом у бородавочника выросли огромные устрашающие клыки, на морде вздулись четыре бородавки, а за головой поднялась надменная холка, покрытая жесткой щетиной.
Почему он был один? Возможно, искал убежище на ночь, бежал, чтобы до темноты спрятаться в термитнике, в норе трубкозуба или дикобраза. На этот раз бородавочник не успел добраться до укрытия и стал добычей.
Только бербериец приступил к трапезе, невдалеке появилось незнакомое чудовище. Оно не бежало, но и не ползло, двигалось как-то странно и негромко порыкивало — тем не менее, в этом незнакомом порыкивании-урчаньи не чувствовалось угрозы. Чудище — размером побольше буйвола — двигалось как раз к месту трапезы льва. Король поднялся, явно не собираясь уступать добычу чужаку.
Мой спутник притормозил, развернул автомобиль так, чтобы нам хорошо были видны лев и его жертва.
— Не понял, зачем мы остановились? — спросил я. — Это ведь просто лев, решил поужинать бородавочником. Мы только что видели в ложбинке целый прайд таких львов, ты еще не насмотрелся?
— Нет, не просто лев, — ответил он. — Это берберийский лев, считается, что их еще римляне истребили, выпуская на арену для схваток с туранскими тиграми. Посмотри, какой громадный. Он старый и скоро умрет. Давай подстрелим его, привезем домой красивую шкуру.
— Не надо, пусть живет.
Урчание прекратилось, чудовище не подавало признаков жизни.
Бывший король решил продолжить трапезу, но в это время откуда-то со стороны гор до него донесся рык льва, — вначале одного, потом другого — по протяжности и силе можно было определить, что пришельцы — молодые и сильные самцы.
В угасающем свете проступала темная широкая полоса — как раз в том месте, где смыкались небо и земля. Там, во влажном оазисе, расположилось все его семейство — львицы с малышами и нагловатые недоростки с зачатками гривы. Лев все время наблюдал за ними, стараясь оставаться незамеченным. Это, наверное, недостойно бывшего короля великого прайда, но он испытывал явное удовольствие, обнюхивая следы и сломанные ветки, узнавая, кто здесь был, с кем подрался или что другое приключилось. Отверженный лев пока не научился жить в одиночку. Дурное предчувствие шевельнулось в душе изгоя. Рано они его выгнали. Вон идут голодные до наживы и самок молодые львы. Кто защитит семью от чужаков?
Лев знал: если придут новые хозяева прайда, львята и молодые львы будут убиты и съедены захватчиками. Для них только он — единственная надежда на спасение.
Да, этот лев — выходец из доисторической тьмы нашего мира, воплощенный дух жестокой пустыни. И все же кто-то вдохнул в него маленький кусочек души и света, и теперь волею небес внутри страшной машины, идеально приспособленной для убийства, трепещет что-то, немного напоминающее любящее сердце, которое учащенно забилось, едва лев услышал рык пришельцев и понял, что его прайду грозит смертельная опасность.
Король вспомнил прежние битвы и победы, гормон ярости ударил ему в голову, решение принять бой пришло мгновенно. Над уступами степного плоскогорья пронесся могучий рев царя зверей.
— Смотри, разбойники приближаются, — сказал мой спутник. — Их двое, берберийцу не устоять, ему суждено погибнуть. Давай застрелим этих неофитов или попробуем отпугнуть выстрелами.
— Не вмешивайся, прошу тебя. Сражение и гибель — счастье и предназначение старого воина. Пусть произойдет то, что им всем на роду написано.
В борьбе за прайд львы часто ограничиваются конкурсом голосов и взаимным запугиванием. Они предпочитают не вступать в схватку, понимают, что от полученных ран обеим сторонам — победителям и побежденному — суждено умереть, кому-то раньше, кому-то позже.
Теперь он один, и это конец. Помощь не придет — ни от семейства, ни с пустого неба, ни из неприступных термитников. Но бербериец не уступит пришельцам, он примет бой.
Душераздирающий рев разносился на десять и более километров и продолжался несколько часов. Пустыня не могла уснуть. Ее обитатели — и прайд львов, и семья бородавочников, и вышедшие на промысел трубкозубы с дикобразами, и стада антилоп и оленей, и гиены с шакалами, и жители ближайших деревень, и мы, случайные свидетели этой битвы, — все ждали завершения сражения.
Львы бились не из-за бородавочника, они бились за продолжение своего рода, сражались, не обращая внимания на присутствие машины и людей. Мы видели и слышали, как сшибались друг с другом и ударялись о землю могучие тела повелителей африканских пустошей. Наконец челюсти одного из пришельцев сомкнулись на позвоночнике берберийца и оторвали позвонки друг от друга, раздался громкий щелчок, бывший король взорвался ревом ярости и отчаяния. Ноги его обездвижили, но когти передних лап и зубы продолжали по инерции рвать плоть противника. Движения его становились все медленнее, а рев тише.
И пока из темных пещер Заката не пришли ещё драконы ночи, мы разглядели в сумерках, как черногривый лев повернул окровавленную морду к узкой красной полоске солнца. Его противники, словно поняв важность момента, умолкли, и вокруг разлилось беспредельное спокойствие. Бывшему королю показалось, что он видит незнакомый, покрытый вечными снегами горный массив. Почти у самой вершины одного из пиков лежал мерзлый труп леопарда — что понадобилось леопарду на такой высоте? Он увидел трех громадных птиц, раскорячившихся на земле, а в небе парило еще несколько, отбрасывая вниз быстро скользящие тени, — верный признак, что где-то вот-вот появится теплая, свежая добыча.
Вечерний ветерок донес до старого короля ворчание и рык его свободных и счастливых сородичей, нашедших приют во влажной ложбине. Ему туда уже не успеть — вот-вот опустится занавес. Лев взглянул в последний раз на солнце — нет, его не волновали эти багровые лучи. Он хотел лишь призвать солнце свидетелем того, что король прайда сделал всё, чтобы защитить своих самок и львят. Он уходит, но обескровленным и искалеченным пришельцам не стать уже властелинами его прайда — львицы не примут слабаков.
— Ну вот, — сказал я спутнику. — Теперь ты пополнишь свою коллекцию редкой шкурой, не убивая здорового зверя. А если немного подождем, то получим еще две шкуры этих неразумных пришельцев.
Мой товарищ не нашел слов для ответа. Смерть Короля — не бизнес-проект.
Лев лежал на боку, закрыв глаза и вытянув ноги. Его противники с трудом поднимались.
Зажигались первые звезды. Мы услышали предсмертные звуки берберийского льва — невнятное бормотание и клокотание крови в горле. Больше ничего не увидели. Возможно, какой-то крошечный кусочек духа и отлетел к небесам, но мы, совсем невоцерковлённые и абсолютно не просветлённые, никак не могли этого заметить.
Существовал ли в пылком сердце льва тот самый крошечный кусочек духа? Святитель Лука, в миру Валентин Войно-Ясенецкий, должно быть знающий в этом толк, утверждал, что не только человек наследует бессмертие, что «всякая тварь совокупно стенает и мучится доныне, с надеждою ожидая откровения сынов божиих, и будет ей цельно и гармонично в будущем новом мироздании, ибо жизнь вечная для низкой твари станет лишь тихой радостью в наслаждении новой светозарной природой и в общении с человеком, который уже не будет мучить и истреблять её». Ну а мудрейший Иероним, который допускал начатки души у слонов, у некоторых домашних животных и даже у отдельных видов птиц, о львах — и в особенности о берберийских — ничего такого не говорил, хотя в западноевропейской традиции его почему-то принято изображать странствующим по Халкидской пустыне именно в сопровождении льва.
Интересно, кто из них был ближе к истине?
А с другой стороны, так ли это важно, и разве европейские праведники могли хоть что-то знать о великих берберийских львах, живших когда-то в Африке?
Мы на «Планете» собираем деньги на новый сайт, помогите нам, пожалуйста!
